19 июня. День, ночь и следующее утро.

Мы находимся на первой трети склона невысокого хребта. У нижней кромки лиственничника. УАЗик стоит, накренившись на правое заднее колесо и весь груз норовит выкатиться из открытой двери. Если встать носом вверх по склону, то даже первая пониженная не справляется – заглушенная машина раз за разом проворачивает коленвал и спускается на несколько сантиметров ниже. Час назад, когда мы приехали и поднялись, нас накрыло шквалом. Крупные градины, миллиметров пятнадцать диаметром, безуспешно пытались выбить стеклянный люк на крыше. Сейчас гроза ушла, мимо, следом, прошла вторая. С этой точки открывается божественный вид на долину. Со всех сторон на заднем плане она окружена хребтами. Вдалеке в пологой чаше лежит озеро Хадын. В бинокль хорошо виден остров, где гнездится множество птиц – монгольские чайки, серые цапли и разнообразные утки. Среди них есть даже горбоносые турпаны. Где-то, у заросших тростником берегов, вероятно, гнездятся и чернозобые гагары. Во всяком случае, я встречал их на озере. Озеро соленое, но возможно, что в месте впадения реки оно опресняется, и там может жить рыба, необходимая гагарам. Берега покрыты коркой солей. Тростниковые заросли непрерывно патрулируют болотные луни – самые лучшие и крупные хищники из рода луней. На берегах можно встретить южно-русского тарантула.

Ближе, разрозненными полосами, как пальцами, обращёнными к северу, протянулась северная граница Балгазынского бора.

Под самыми нашими ногами расстилается лучший из рукотворных пейзажей. Он выглядит как африканская саванна. Разбросанные в беспорядке невысокие карагачи образуют редколесье. Здесь пытались когда-то "поднять целину". Говорят, что даже привозили украинский чернозём составами. Высаживали лесополосы. Местами тополевые, местами – из устойчивого к засухам вяза мелколистного – карагача. Карагач дословно - черное дерево. Ветви его очень прочные, крона густая и очень колючая из-за твердейших отмерших веток. Лазать по такому дереву – не самое приятное из занятий.

Карагачи из лесополос расселились и получившийся пейзаж точь-в-точь повторяет пейзаж из фильмов про Серенгети и Нгоро-Нгоро.

  Даурские пищухи и суслики – основа существования огромного множества хищных птиц, гнездящихся на этих невысоких деревьях. Хищники составляют свою собственную сложную иерархию. Не каждый год оказывается удачным для грызунов и в такие времена птицы формируют собственную пирамиду из консументов. Пустельга тут – самый обижаемый всеми вид. Мелкий соколок может вытеснить с гнездового участка сороку, отогнать коршуна. Но если кто-то из хищников решит съесть пустельгу, шансов у нее останется мало. Конечно, прежде всего страдают слётки. Это качается любых птиц. Опыт решает очень много. Неопытные птенцы, покидая гнездо, кормят собой всех. Да и до тех пор, пока остаются в гнезде, подвергаются не намного меньшему риску. Следом – место черного коршуна. Эта птица кажется достаточно крупной, но не обладает ни большой силой, ни маневренностью. Её стихия – парение. Не зря в английском языке для коршуна и для воздушного змея используется одно и то же слово. Планер не может соперничать с истребителями. И коршун, хороший паритель, не может дать серьезного отпора воздушным охотникам. Мохноногий курганник. Самый крупный из канюков. Ловит грызунов до суслика, но в голодный год закусит и коршуном. Птица во многом напоминает некрупного орла. Коршун и курганник – хорошие строители, делают гнезда сами. Но здесь, на площадке, курганник предпочитает использовать как основу гнездовые платформы или даже крышу дуплонов. Натаскивает на них дополнительно веток и делает гнездо.

Крупный сокол – балобан питается тем же, что и курганник. Ревностно охраняет свой гнездовой участок и больше всего не любит опасных для своего потомства птиц – ястреба-тетеревятника, уральскую неясыть. При появлении их вблизи участка старается не отогнать, а попросту убить. И у него это чаще всего получается, так как крупные сокола – идеальные воздушные бойцы. Но и балобан страдает и гибнет, и кормит собой хищников в голодные годы. Потому что у него есть и более крупные, и опасные враги. Это орлы. Беркута на площадке нет, он живет дальше, в горах Танну-Ола. Могильников мало – они вымерли в середине 00-х из-за потравы. Но есть степной орел. Он восстановил численность на площадке после потравы и сейчас их снова 12 пар. Только если раньше все гнездились на земле, на скалах, то теперь треть перешла на гнездовые платформы на деревьях. Это очень хорошо потому, что на деревьях птицы находятся в большей безопасности. Гнездо не разорят собаки пастухов, не тронет пожар. Налетевший шквал с градом будет лучше задерживаться кроной дерева и у птенцов опять же будет больше шансов. Крупный град легко убивает птенцов на открытом гнезде.

Если год выдался холодным, сырым, с большим количеством гроз, то пищухи отсиживаются в горах, а если и выходят, густая трава намного лучше их скрывает. Начинается голод, и хищники стараются выкормить птенцов хоть чем-нибудь. Орлы могут позволить себе поймать любого слётка, коршун это, курганник или балобан. Да и взрослым птицам они опасны. Неясыти тоже не избегают такой участи. Хотя и сами постараются не упустить ту же пустельгу или слётка коршуна. Все едят всех. А больше всех ест всех филин. Он не нуждается в искусственных гнездовьях. Живет себе всю жизнь в каком-нибудь ущелье среди камней и кустарника. Следит весь день, лежа под камнем, за дневной суетой. К вечеру прекрасно знает, кто где живёт. И если мало грызунов, пищух, зайцев, лисят, то филин всегда найдет себе поживу прямо в выслеженных гнездах. Он не будет думать, насколько удачный год – опасен для других хищников всегда. Но и его тоже любой хищник постарается убить, а мелкие птицы, хищные они, или нет – постараются привлечь внимание орлов. Вот он, вот он, тать!

Немногочисленны в долине луни, но возле Хадына их больше. Включаются и они в общую круговерть.

Вечер. Накрапывает мелкий дождик. Но дымка над долиной рассеялась. В закатный розовый окрасился далёкий Хадын. Хребты на Юго-Востоке проявились четче, и создали череду зубчатых силуэтов. Ближние окрашены в оттенки коричневого, дальние – во всё более плотную синеву. Внизу возвращается домой большой табун лошадей. Мы закончили работу, и едем к следующей точке, в двух с половиной километрах дальше вдоль хребта. УАЗик спускается на пониженной, упираясь всеми четырьмя колесами, как лошадь на крутом спуске упирается ногами. То и дело что-нибудь не удерживается и летит по салону вперёд. Помогаю тормозами, чтобы не распрыгаться на ухабах. Дороги тут нет, и никогда не было. Вести ей просто некуда. Наконец, спускаемся на последнюю террасу перед долиной и вдоль склона едем по ней. Также без дороги. Для ночевки выбираем зелёный распадок, уходящий в горы. Здесь нас не так видно людям, здесь мы не так доступны ветру. Находим горизонтальный участок для машины и палатки. Ночь проходит незаметно.

По склонам ползут солнечные пятна, через поляны и лиственничный лес, и ландшафт перед моими глазами пестрит оттенками зелени. Я спрятался в тени под останцом на вершине, но утреннее солнце уже начало добираться до меня, выкатившись из-за скалы. Камни в пятнах лишайников – обширных черных и светло-оливковых, меньших по площади, нежного оттенка фисташки, и в совсем редких охристых. Поверх оливковых местами появляется какая-то бежевая сыпь. Вблизи это напоминает крошечные раскрывшиеся чашечки. На камнях рядом со мной лежат две моих камеры.

На противоположном склоне кричит огарь, тоскливо и звучно. Стая белопоясных стрижей охотится над поляной и иногда то один, то другой, разворачиваются в нескольких метрах перед моим лицом. Стареющая Луна обращена к Земле своей невидимой полусферой. Я вижу одновременно и Луну, и Солнце, и то, как Солнце освещает Луну. В бинокль видно обширное темное море с огромной окружностью на его фоне. Оно занимает большую часть видимой полусферы. На самом деле, это сразу несколько лунных океанов и морей, соединенных вместе. В середине вижу какое-то огромное кольцо, которого раньше не замечал. Оно составлено из горных цепей. Надо будет посмотреть на карту Луны, когда вернусь домой.

Двадцать минут восьмого, пора в лагерь. Ш-ш-ш-ух! Проносятся крылья перед лицом. Стриж выходит из левого виража и тут же перекладывает его вправо. С противоположного склона, со стороны лиственничного острова, расположившегося в складке, до меня доносятся странные звуки. Немного похоже на сурка, немного – на алтайскую пищуху. Но звуки более разнообразны. Решаю пойти и проверить. Мне почему-то всегда с трудом даётся такое решение – идти на звук. Начинаю отговаривать себя. Ну, подойду я к этому большому лесу, а кричавший испугается и замолчит. Где и что я там буду искать?! Иголку в стоге сена? Но только прошлый опыт удачных попыток заставляет меня сохранять небольшую надежду и, поэтому, идти. Ведь именно с подмеченных мелочей часто начинается какой-нибудь интересный эпизод. Не отреагировал на зацепочку – лишил себя чего-то важного. Иду. Когда до леса остается меньше ста метров, крупная птица перелетает за деревьями и скрывается от меня.

 - Канюк, что ли? - думаю я.

И тут с той стороны, откуда птица улетела раздается, наконец, знакомый звук! Хрипловатый протяжный свист, какой мог бы получиться, если точить саблю. Я никогда не слышал, как точат саблю, но нож при заточке дает слишком короткий звук. Да, я в детстве слышал, как отец и дед точат косу, но я уже не помню этого звука за давностью лет. Прошло лет сорок. Можно и чугунные ботинки истоптать. Но я точно знаю, что так кричат голодные птенцы неясыти. Утро, начало девятого. Неужели, за ночь родители не принесли достаточно полёвок? Оставляю перед опушкой бинокль (в лесу его 16 крат мне не помогут), оставляю куртку – стало жарко, да и вещи будет найти легче. Оставляю зеркалку с китовым объективом и беру с собой только зеркалку с телевиком. Огромный объектив так привычно лежит на локтевом сгибе, а сам аппарат я удерживаю рукой. В этом положении удобно идти на большое расстояние. Но сейчас беру камеру наизготовку. Вхожу в лес, где последний раз слышал птенца. Справа раздаются возмущенные крики взрослой птицы. Беспокоящаяся неясыть издает очень разнообразные звуки. Я вынужден сразу и искать в кронах птенца, и следить за возможным нападением взрослых птиц. Атака неясыти, защищающей птенцов, бесшумна, стремительна, неожиданна и крайне неприятна своими последствиями. Я стараюсь использовать свой опыт, чтобы не ощутить снова силу лап и остроту когтей собственной кожей. Поэтому, когда мелкие птицы выдают мне, где села взрослая сова, я иду туда. Успеваю снять среди ветвей улетающие крылья и хвост. Сова немного отступила, можно искать птенцов. А сова прилетит снова. Продираюсь к выходу из леска через густой, по грудь, кустарник и обхожу по опушке. Птенец сидел здесь, на крайних деревьях. Вот он не выдерживает и неуклюже перелетает из кроны в корону, выдав себя. Хорошо, уже лётный. Слетает в траву. Можно было бы окольцевать, если бы было при себе всё необходимое. На опушке появляется взрослая птица.

Фотографии сделаны, не нужно больше беспокоить птиц. Ухожу в лагерь в приподнятом настроении. На самом деле, уральская неясыть – очень обычная птица. Хорошо мне известная и в природе, и в неволе. Я делал домики для неясытей, и много раз наблюдал, как они их заселяют, выводят птенцов. Ближайшие совиные семьи жили у меня в нескольких сотнях метров от дома. Я кольцевал сов, подсаживал им птенцов, оставшихся без родителей. Словом, это хорошо знакомый мне вид, экзотикой нимало не являющийся. Откуда же у меня приподнятое настроение? Славное утро, славная прогулка, прекрасный ландшафт! А тут, будто встретил хороших знакомых и у них, как и у тебя самого, всё хорошо!